Ведьма из Карачева - Галина Сафонова-Пирус

Но лапти больше для взрослых пляли, это ж онучи надо было уметь наворачивать, а мы, дети, зиму в кой-чём перебивалися, а как только снежок сойдёть и по-ошли босиком. Бегаем все лето, так потом ноги черными стануть, как лакированные всёодно, да и цыпки заведутся. Другой раз нагреить мамка воды, начнёть их нам мыть, а мы плачем, кричим! Больно ж… Но потом смажить маслицем конопляным, а во приятно! Вот так-то и одевалися-обувалися, а когда подрастать я стала, подарил мне солдат, что стоял у нас на квартире, ботинки свои старые. Вот радость-то была! Ботинки-то большие, крепкие, так я что? Стельки туда, портянки одни, другие и как придешь в них на работу… Ох, ноги-то горять, прямо! И вот в таких-то ботинках я и ходила года четыре, должно, пока свататься ни стали.

К той поре купила мне мамка туфельки востроно-осенькие такие! Как же я их берегла, как же чистила! Думаешь, в них сниматься шла? Не-е, туда я их несла, а только и обулася, когда пришли с подругой к Мендюку-фотографу… Любил он над деревенскими посмеяться, вот и сунул мне в руки книгу, а она, нябось, полпуда весила. Помню, стою с этой книгою и ни-икак не удержу в руках, а он смеется:

– Ну на что вам фотокарточки-то?

– Нужно, – отвечаю.

А нужно вот на что… Когда отец то помер, так ни одной фотокарточки от него не осталося, поэтому мать всё-ё так-то и скажить:

– Была бы фотокарточка моего Тишечки, так хоть взглянула б на него!

А у меня здоровье пло-охое было, всё ноги болели. Сейчас заболять, затрусются, не устоишь прямо, вот мать и хотела… А тут как раз подруга пошла к Мендюку сниматься, мамка и попросила взять меня с собой, как раз тогда-то она мне платье первое сшила из альпаги…

Да была такая материя и стояла, как рОчег24. В этом-то платье из альпаги я и снялася, и было мне тогда уже пятнадцать лет.

Во, видишь, до пятнадцати и ходила кой в чем, если мамка сгондобИть25 что из своего старого платья, то и ладно. Или смертное носила. Я же в детстве ча-асто болела, а как заболею, так и сготовють мне платье смертное. Помню, сшила раз так-то мамка розовенькое, красивое, а я и выздоровела, и повели меня в нем к обедне. Стою, слушаю, как певчие поють… А жарко было, я раскраснелася вся, и вдруг подходить ко мне дьякон:

– Ах, какая девочка хорошенькая! Глазки черненькие, щечки и платьице розовенькие! Ну, как ангелочек всё равно.

Вот тут-то я и подумала: видать, и вправду я хорошенькая, раз дьякон говорить, а то бабка моя всё-ё нет-нет да и говорила:

– Тебе, Машенька, помереть бы лучше, крепко ж ты страшная! И кому нужна будешь такая?

А дед Ляксей и вскинется:

– И что ты плятёшь, старая! Да Машенька у нас королевной будить! Смотри, какие глазки у нее красивые!

Вот и поспорють с ней так-то.

Глава 8. На всю жизнь впечатлилася

Когда работать пошла?

Да в ту пору мамка на пенькотрепальную фабрику ходила, но жить на ее заработок было трудно, и вот раз приходить с работы и говорить:

– Пора и тебе, Маня, на работу.

А шел мне тогда девятый год…26 ну да, в одиннадцатом году это было. Повела меня на бахшу, подошли мы к бахшевнику, а он как начал матом садить:

– Тудыт-твою-растудыт-твою! Не успеют выскочить, а им уже работу подавай! Что я, манную кашу ей варить буду, чтолича?

А я стою и думаю: видно и вправду я такая уж никудышная. Но ничего, поругался, поругался, но взял.

Бахша была недалеко от нас, и хозяйничал на ней Барок, батька его когда-то арендовал эту землю, а теперь вот и сын… и до самой революции они на ней овошшы вырашшывали… Потом-то, после революции, запустовала эта земля, заросла травой, болотом покрылася, а тогда… Сколько ж добра давала! Урожаи на ней росли богатые, но как же тяжело было на этой бахше работать! Бывало, начнется сбор огурцов, так цельными днями спину не разгибаешь, а надсмотрщик следом ходить и если заметить, что огурец пропустила, сорвёть его да как дасть им тебе в спину! Аж подскочишь. А когда полотье начнется, садка капусты… Ведь воду для поливки надо было таскать из речки, да по два ведра сразу, и девчата, что постарше, обгонють нас, маленьких, когда побежим в сарай за ведрами, похватають себе те, что поменьше, а нам и останутся большие, вот и таскаем потом их. Да все ж босиком, босиком! Бяжишь рано утром на эту бахшу, а трава росная по ногам так и хлышшыть, так и хлышшыть! И это еще ладно… летом-то, а в августе, во когда лихо от этой росы было! Она ж хо-олодная, долгая! Только, бывало, и поглядываешь на небо: когда ж солнышко-то пригреить, чтоб её высушило!

Зарабатывали мы за неделю копеек по восемьдесят, а когда начиналася садка капусты или сбор огурцов, так еще и прибавку выторговывали. Подойдем к бахше… а там ракита возле росла, сядем под ней в холодок и сидим. Хозяйка выйдить:

– Девчат, пора ж на работу-то…

А мы си-идим, а кто побойчее, и начнёть с ней торговаться, чтобы вечером еще и по булочке дала. А раз так-то подозвала меня к себе и говорить:

– Маня, ты девочка хорошая, послушная, вот я и хочу попросить тебя. Если девчата замышлять что начнут, так ты подойди ко мне и скажи: так, мол, и так…

– Ладно, – говорю, – скажу.

А я и вправду послушная была, другая, можить, и заартачится, а Маню – хоть в омут посылай. Вот она меня и высмотрела, и начала: или в город пошлёть что снести, или еще куда. А мне ж легче это, чем полоть или воду таскать? Потом еще и булочку мягонькую дасть, или баранок несколько, теперьи для этого дела выбрала. И стала я ей передавать. Стала, значить, всё, что девчата удумывали, ей передавать, а они узнали и устроили мне суд страшный.

А вот такой…

Кончили мы как-то полоть, собралися домой. А ходили через речку, через мост деревянный, и доски на этом мосту взъерошились так, что босыми ногами наступить было страшно. Подошли к этому мосту, а девчата схватили меня, заголили юбку и кричать:

– За то, что ты все передаешь хозяйке, мы тебя сейчас голой задницей по мосту проташшым.

Да ухватили за ноги и поволокли. Как закричала я!.. Бросилися мои подруги выручать меня, за руки схватили, к себе тянуть. Крик, шум! А тут из города бабы как раз шли, да подскочили:

– Что ж вы это делаете, злодейки, забясилися чтолича!

И отбили меня от девчат, отташшыли. Прибежала домой зарёванная, а навстречу – мамка:

– Чего ты?..

Рассказала ей всё, а она выслушала, да говорить:

– Стоить тебе! Только не по мосту надо было таскать, а крапивой высечь.

Но на другой день, когда пошли с девчатами на работу, догнала нас и говорить:

– Это кто тут хотел мою Маню по мосту проташшыть? Да я вас нонча ж к уряднику отведу!

Испугалися девчата, начали оправдываться: не я, мол, не я!.. А мамка покричала на них, покричала, да на том-то дело вроде и кончилося.

Ну да, а потом отомстили еще раз. Узнали, что я боюся красных дождевых червяков, да набрали их и высыпали мне за пазуху. Как же я кричала, как билася!.. Сбежалися тут все, червяков этих повытряхнули, а я всё никак не могу успокоиться. Еле-еле потом до дому дошла! А к вечеру приключился со мною жар, всю ночь бредила, и проболела недель шесть. Так что бахша эта на всю жизнь так впечатлилася, что и вспоминать о ней не хочу.

Да нет, одна радость всё ж запомнилася, как первую получку дали. И всю – гривенничками новыми. Завязала я их крепко в косячок, пошла домой и от радости-то не шла, а бежала, да не улицей, а по заречью, там же крепко хорошо было летом ходить! И вот, помню, пройду немного, сяду, развяжу платок и начну считать: нет, не хватает одного гривенника! Стану искать… а трава ж кругом! Ползаю, ползаю по ней: ну где ж я его обронила? Ничего не найду, заплачу, пойду назад, пройду сколько-то, остановлюсь: дай-ка пересчитаю! Сяду, развяжу косячок… Теперь лишний. Обрадуюсь!.. А потом и подумаю: откуда ж лишний-то? Он же не мог обсчитаться, хозяин-то? Снова начну считать: или все, или не хватаить… Так до самого до дома и мучилася. Ну, наконец, пришла, стала мамке рассказывать, а она:

– Господи, какой же разум-то у тебя еще… Да завязала б покрепче в узелок и шла спокойно.

Ну, как же спокойно-то? Эти ж гривеннички новенькие блестящие – труд мой! Как же на них смотрела, как любовалася ими!

Глава 9. Да выдерится она, Ляксевна

Начиналася осень, вот мать и говорить как-то:

– Надо тебе, Маня, в школе поучиться.

Как же я обрадовалася! Мои-то подруги, которые с отцами жили, уже все в школу ходили. А была она недалеко от нас, в большой хате, и там сразу три класса училися. Пошла туда. И как сейчас помню: стоить учительница, а дети подходють к ней по одному и кланяются. Подошла и я, но не поклонилася, а руку ей протянула. Протянула руку, а она так-то посмотрела на меня да говорить:

– Руку учительнице подавать нельзя.

И не подала. Ка-ак все засмеялися! А мне и стыдно стало. И невзлюбила её сразу. И до самого конца ученья своего так ни разу к ней и не подошла с вопросом каким.